Неточные совпадения
— Думать надо, — сказал Садо, усаживаясь
на корточки перед Хаджи-Муратом. — Женщина с
крыши видела, как ты
ехал, — сказал он, — и рассказала мужу, а теперь весь аул знает. Сейчас прибегала к жене соседка, сказывала, что старики собрались у мечети и хотят остановить тебя.
Когда мы
ехали домой, Маша оглядывалась
на школу; зеленая
крыша, выкрашенная мною и теперь блестевшая
на солнце, долго была видна нам. И я чувствовал, что взгляды, которые бросала теперь Маша, были прощальные.
Но чаще всего он вылезал под видом красного петуха
на свою черную растрепанную
крышу и кричал оттуда «кука-реку!» Все знали, что его, разумеется, занимало не пение «ку-ка-реку», а он высматривал, не
едет ли кто-нибудь такой, против кого стоило бы подучить лешего и кикимору поднять хорошую бурю и затормошить его до смерти.
Она тосковала по родине, но воспоминания о пережитой бедности, о недостатках, о заржавленной
крыше на доме брата вызывали в ней отвращение, дрожь, и когда я предлагал ей
ехать домой, она судорожно сжимала мне руки и говорила...
Собака заснула за двором. Голодный волк набежал и хотел съесть ее. Собака и говорит: «Волк! подожди меня есть, — теперь я костлява, худа. А вот, дай срок, хозяева будут свадьбу играть, тогда мне
еды будет вволю, я разжирею, — лучше тогда меня съесть». Волк поверил и ушел. Вот приходит он в другой раз и видит — собака лежит
на крыше. Волк и говорит: «Что ж, была свадьба?» А собака и говорит: «Вот что, волк: коли другой раз застанешь меня сонную перед двором, не дожидайся больше свадьбы».
Мертвых будто бы воскрешали они, а те, слышь, только прикидывались мертвыми,
на небеса возносились и с
крыши падали; кто поумнее, ждал облака, чтоб
ехать на нем в горние селения, но облако не приходило, и чудотворец возвещал, что в среде пришедших видеть вознесение его есть грешники, оттого не было и чуда.
Въезжаем
на островок. Тут избушка без
крыши; по мокрому навозу ходят две мокрые лошади.
На зов Федора Павловича из избушки выходит бородатый мужик с длинной хворостиной и берется показать нам дорогу. Он молча идет вперед, измеряет хворостиной глубину и пробует грунт, а мы за ним. Выводит он нас
на длинную, узкую полосу, которую называет хребтом; мы должны
ехать по этому хребту, а когда он кончится, взять влево, потом вправо и въехать
на другой хребет, который тянется до самого перевоза.
— Нет, я
поеду, — сказала больная, подняла глаза к небу, сложила руки и стала шептать несвязные слова. — Боже мой! за что же? — говорила она, и слезы лились сильнее. Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больно и тесно, в небе, в полях и по дороге было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла, ни чаще, ни реже, а все так же сыпалась
на грязь дороги,
на крыши,
на карету и
на тулупы ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, мазали и закладывали карету.
Часу в десятом утра два помещика, Гадюкин и Шилохвостов,
ехали на выборы участкового мирового судьи. Погода стояла великолепная. Дорога, по которой
ехали приятели, зеленела
на всем своем протяжении. Старые березы, насаженные по краям ее, тихо шептались молодой листвой. Направо и налево тянулись богатые луга, оглашаемые криками перепелов, чибисов и куличков.
На горизонте там и сям белели в синеющей дали церкви и барские усадьбы с зелеными
крышами.
За перегородкой
на кровати лежала жена Попова, Софья Саввишна, приехавшая к мужу из Мценска просить отдельного вида
на жительство. В дороге она простудилась, схватила флюс и теперь невыносимо страдала. Наверху за потолком какой-то энергический мужчина, вероятно ученик консерватории, разучивал
на рояли рапсодию Листа с таким усердием, что, казалось, по
крыше дома
ехал товарный поезд. Направо, в соседнем номере, студент-медик готовился к экзамену. Он шагал из угла в угол и зубрил густым семинарским басом...
Теперь Иван Иванович чувствовал себя еще лучше, чем утром. В том же новом пальто он
ехал на лошади, рядом с настоящим офицером, и хоть сильно подпрыгивал, но держался крепко. Жаль только, что публики не было: улица была пуста, и где-то за белыми
крышами бухали пушки.